Смерть на перевале - часть 5 | Death on mouting pass

  Майор просто впился в полученную информацию, а чудак-профессор, увлекшись, посмотрел на квадратную короткопалую ладонь майора и с интересом заметил:

  - Какая у вас странная линия жизни... Она пересекается с линией судьбы как раз под бугром Юпитера. И еще эта дуга... Вам, молодой человек, следует держаться подальше от всего необычного и удивительного, от странных поездок и религиозных учений. Иначе вы можете погибнуть.

  Николаева так давно никто не называл «молодым человеком», что он слушал профессора, слегка приоткрыв рот. Потом опомнился и рассмеялся добрым чекистским смехом:

  - Вы, товарищ профессор, меня прямо загипнотизировали. Вам можно на улицах гадать доверчивым гражданам. Эк у вас ловко получилось! От странного и необычного я и так держусь далеко, поскольку все это необычное давным-давно объяснено с научных позиций. Работа у меня самая что ни на есть практическая. А религиозные учения мы сейчас искореняем по всей стране; превращаем храмы в клубы и склады, боремся вот с отсталостью примитивных народностей, помогаем им отказаться от пережитков.

  Профессор поспешил откланяться, а Николаев долго похохатывал и размышлял о загадках человеческой психики, которая заставляет нас доверчиво внимать самым диким предположениям, исходящим от других людей. Майор был практик и материалист.

  Профессор ему понравился своей образованностью и приятной речью; на допросе такие ученые вели себя смирно, правда, долго колебались, прежде, чем назвать своих сообщников по продаже Родины. Все думали, поправляя разбитое пенсне... Жаль только, старик совсем выжил из ума; и то сказать, сколько ему - лет восемьдесят, наверное, есть. Николаев взглянул мельком на переплетение линий ладони, твердой и красноватой и ухмыльнулся своим мыслям...

  Заведующий турклубом еще долго слушал наставления майора, рассматривал карту, задавал уточняющие вопросы. Они расстались, весьма довольные друг другом: Кравченко предельно ясно понял свою задачу, а майор удовлетворенно вздохнул, отделавшись от еще одного клиента, оказавшегося вполне нормальным человеком. Дело было почти сделано; оставалось еще настращать честолюбивого Воробьева и познакомить Кравченко с предполагаемым агентом, который отправится в поход со студентами.

  Нужный человечек был на примете; его кандидатуру рекомендовал сам генерал. Николаев плотно поужинал в ведомственной столовой, где подавали сытные и дефицитные блюда из отличных натуральных продуктов. Майор съел два бифштекса с большой порцией картофельного пюре, творожную запеканку, бутерброд с кетовой икрой и с осознанием выполненного долга отправился домой. Кравченко был к тому времени давно дома.

  Николаев жил в просторной квартире городка Чекистов, построенного известным архитектором специально для сотрудников спецслужб. Здание в форме серпа и молота украшало центр города; квартиры были огромные, светлые, но в них не было кухонь.

  Считалось, что чекисты должны раскрепостить женщину, избавить ее от хлопот у домашнего очага. Кроме того, все вредные разговоры и мещанские настроения зарождаются именно у плиты, на которой весело булькают кастрюли с варевом; здесь сплетничают, обсуждают соседей, поругивают начальство, возмущаются ценами... вместо кухонь на первом этаже выстроили гигантскую столовую с богатым ассортиментом блюд.

  А квартиры так обильно нашпиговали подслушивающей аппаратурой, что жители боялись даже чихнуть, не то, что слово сказать. Квартиры часто освобождались; одних жильцов сажали, другим давали вожделенный ордер. Николаев был старожилом; как вселился в тридцать седьмом, так и живет уже двадцать два года.

  Правда, из однокомнатных апартаментов переехал в трехкомнатные, когда исчезла шумная семья начальника отдела кадров. Но он был сам виноват - женился на еврейке, морально разложился, купил дорогой кожаный диван и шубу из бобра для своей красивой толстой жены... Дурак.

  Николаев всегда был осторожным и молчаливым, а женился на белоглазой Марусе Кошкиной, женщине редкой некрасивости и бешеного нрава, участнице раскулачивания уральского крестьянства. С маузером в деревянной кобуре на тощем боку, растрепанная, с прозрачными глазами фанатички, Маруся разъезжала по окрестным селам и деревням на подводе, цепким взглядом выделяя тех, кому суждено было отправиться по этапу, лишившись и дома, и немудрящего скарба. Две лошади - кулак! Две коровы - кулак! Наемная прислуга, придурковатая девчонка из семьи местных пьяниц кулак! Крепкая изба, справное хозяйство, вспаханный огород, резные ставни на вымытых окнах - кулаки!

  Маруся палила из маузера, орала диким птичьим голосом, била наотмашь жилистым кулаком по бородатым крестьянским лицам, так что ни у кого и подозрения не возникало, что Маруся Кошкина закончила гимназию и Высшие Женские Курсы в Санкт-Петербурге.

  Из семьи адвоката, известного в свое время на всю Россию, Маруся рано сбилась с пути, связавшись сначала с эсерами-террористами, потом - с большевиками. Она сидела в тюрьмах, была на каторге и не знала элементарных человеческих чувств, вроде любви и жалости. Их она называла «слабостями». Слабостями, недостойными коммуниста.

  Николаев был твердо уверен, что в случае его предательства или ошибки, Маруся немедленно отправилась бы к его начальству и написала все нужные заявления... Впрочем, сам майор поступил бы так же. Однако ни он, ни Маруся не имели ни малейшего желания предавать власть, которая им, в сущности, нравилась.

  - Нужна крепкая рука! - скрежетала безумная Маруся, впиваясь глазами в газетную передовицу. - Народ распустился, обуржуазился, вчера соседи торшер купили! Омерзительный мещанский торшер с абажуром и какой-то бахромой. Помню, в тридцать восьмом я такой торшер изломала о спину одного мерзавца-самогонщика в деревне Брусянке...

  Николаев молча слушал хрипы и взвизги жены, терзающей газету в жилистых худых руках. Жена ему нравилась. С ней он чувствовал себя в безопасности, как с верным товарищем.

  В комнатах его квартиры было холодно и неуютно: две железных кровати с никелированными шариками на спинках, круглый стол, покрытый клеенкой, несколько стульев с прямыми уродливыми спинками, книжный шкаф с собраниями сочинений отцов марксизма-ленинизма.

  Недавно Маруся решилась на покупку шифоньера, который она упорно называла «платяным шкафом» - в самом слове «шифоньер» ей мерещилось что-то вражеское, иноземное...

  Шифоньеры распределяли на работе у Николаева; купить их в обычном мебельном магазине у простых граждан не было никакой возможности. Майор написал заявление, отметился в очереди для тех, кто без очереди, заказал машину и привез домой уродливое изделие из натурального, но очень некрасивого дерева.

  Выяснилось, что вешать в шкаф почти нечего: добротное пальто майора с барашковым воротником, парадный костюм, военная форма и одно-единственное платье супруги с кружевным воротником, который особенно уродливо подчеркивал костлявую шею Маруси.

  Детей у Николаева не было, да это и к лучшему. Марусе хватало детей на работе: она трудилась на ниве просвещения, директором детского дома. Что получалось из несчастных детишек, волей судьбы оказавшихся под властью полубезумной фанатички остается только догадываться. Впрочем, у Маруси были хорошие качества: она была очень честной, принципиальной, безжалостной к ворам и расхитителям собственности Советской страны, так что дети питались вполне нормально.

  Повара и воспитатели дрожали от ужаса не меньше воспитанников. Некоторые дети, окончательно раздавленные и уничтоженные как личности влиянием ненормальной директрисы, даже вырастали вполне приличными тружениками и передовиками, вступали в партию...

  Маруся Кошкина умела убеждать. Николаев с любовью посмотрел на бесноватую стерву в засаленном халате, подвязанном веревочкой: Маруся считала мещанством тратить деньги на тряпки. Халату было лет двадцать; кое-где он прохудился, но жена нашила заплатки из разных кусочков ткани. В диком халате, с газетой «Правда» в руке, с вылупленными в негодовании глазами, белесая худая женщина была цельной и по-своему привлекательной.

  Николаеву нравились цельные и сильные люди. Вот Марусю он не хотел бы допрашивать; такие, как она, плевали следователям в лицо, объявляли голодовку, пели в битком набитых камерах «Интернационал» и, теряя сознание от пыток и побоев, никогда не признавали вину.

  - Знаешь, Маша, мне один профессор сказал, что у меня линия жизни нехорошая, - пошутил майор, находившийся в самом лучшем расположении духа. - Умру я скоро.

  - Профессора посадить, вредные книги изъять, вот что следует делать в таких случаях, - заорала Маруся. - Ты поддался влияниям тлетворного мистицизма! Я завтра же поставлю вопрос в твоем парткоме о возможности твоего пребывания в партии! - но Николаев видел, что жена заинтересована и ждет продолжения.

  Вопли и визги были нормальным семейным общением, а угрозы сопровождали даже супружеские объятия, во время которых Маруся никогда не снимала очки, пристально, в упор разглядывая натужное лицо мужа...

  - Ну, вот ведь Мессинг выступает, к примеру, - примирительно рассуждал Николаев, - ищет вещи спрятанные, угадывает фамилии...

  - Все непонятное со временем будет объяснено! - каркнула жена, закуривая дешевую папиросу. - Наука и техника разоблачают то, что казалось таинственным и волшебным еще несколько десятков лет назад. Ты мне еще про плачущие иконы расскажи. И про явление Христа народу.

  - Профессор сказал, чтобы я ни в коем случае не ездил в путешествие, - ухмыльнулся Николаев.

  - А куда это ты собрался? — с припадочными интонациями вопросила супруга, роняя столбик пепла на пол.

  - Никуда, - ответил майор.

  Он всей душой отдыхал во время этого милого семейного общения, как отдыхают пожилые супружеские пары во время тихого чаепития. Другой жены Николаев не знал и не желал, Марусе хранил чекистскую верность вот уже много лет, она была его идеалом, настоящая боевая подруга...

  В пустых комнатах, освещенных тусклой лампочкой без абажура, было тепло и уютно, по крайней мере, так казалось майору. Читать ему не хотелось, он был сыт, немного устал за эти суматошные дни, а Маруся стояла в своем заношенном до дыр халате, как вечная статуя Свободы, Равенства и Братства, непоколебимая, как идеалы коммунистической партии, успокаивая и умиротворяя.

  Всякие манси, шаманы, хироманты и идолы стали казаться крошечными и глупыми; смутное чувство тревоги, поселившееся в душе Николаева за последнее время, растворилось, как кусок желтого рафинада в стакане горячего чая, которым майор любил побаловать себя на работе.

  - Cмотри! - угрожающее проорала жена. - Не дорожишь ты своим партбилетом, я вижу. Лет двадцать назад поставили бы тебя к стенке за такие разговорчики! Ишь ты, нагадали ему короткую жизнь! Я тебе без всякого гадания скажу, что с тобой будет, если ты увлечешься вредной философией. - Маруся шумно взглотнула дым и закашлялась. - Мне, кстати, одна эсерка-кокаинистка тоже в шестнадцатом году по руке гадала...

  Николаев потрясенно поглядел на жену, досасывающую вонючий окурок. Картина, которую предлагала его внутреннему взору Маруся, была настолько нелепой и странной, что он ощутил легкое головокружение.

  - Ясно, что я еще не полностью разделяла и поддерживала линию партии большевиков, хотя бы в силу своего возраста! - хрипло орала Маруся, усаживаясь на стул костлявым задом, - о чем впоследствии и написала чистосердечное заявление с самокритикой в партбюро обкома, но меня не стали наказывать, если помнишь. - Так вот, эта эсерка мне предсказала совершенно невозможные вещи: что я буду много раз умирать, тонуть, висеть, и все равно выживу. Помнишь, меня кулаки топили в проруби? А вешали на сеновале? Ну ладно; еще она сказала, что я выйду замуж за военного человека, настоящего мерзавца, а потом - овдовею. Так что, верить во всю эту чушь только потому, что кое-что совпало?!

  Николаев обескуражено моргнул. Что, интересно, совпало? Насчет смертей или насчет мерзавца-военного, каковым, по всей видимости, он и является? Мировоззрение его стало медленно и верно рушиться. Его жена, женщина, с которой он прожил больше двадцати пяти лет, фанатичная коммунистка Маруся Кошкина несет какую-то дикость.

  Квартира показалась ему темной и неприятной, а в изможденном лице супруги мелькнуло что-то отталкивающее, тупое и жестокое. Неприятный гул или звон раздался в ушах, пение тысяч гнусавых голосов вонзилось в мозг. Зря он завел этот шутливый разговор; знал ведь, что Маруся шуток не понимает. Николаев почувствовал, что у него повышается давление; защемило сердце, стало давить затылок. А Маруся продолжала:

  - Ее звали Симочка, такая была настоящая революционерка, верила в террор. Потом сама взорвалась на каком-то вокзале в Бердичеве, везла гремучую смесь. И очень, знаешь, хорошо гадала. К ней сам товарищ Троцкий тайно приезжал, еще до того, как сбился с курса и стал преступником... Говорят, что она и Крупской гадала, и Инессе Арманд. И все сбывалось. Вот такая штука. А от самой Симочки почти ничего не осталось: так, груда окровавленных ошметков, рука, нога, да несколько революционных брошюр. Она хотела взорвать полицмейстера Бердичевского, за организацию погромов; да вот не повезло, трубочки с нитроглицерином оказались слишком хрупкими...

  Маруся бросила окурок на пол и уселась на стул, схватив газету. Майор смотрел на истощенное тело жены, на ее резкий профиль; его охватил страх, суеверный страх крестьянина, столкнувшегося с необъяснимым природным явлением вроде шаровой молнии. В сущности, он был малообразованным, хотя и хитрым человеком, а его мозг мало отличался от сырого первобытного мозга его предков: крестьян нижегородской губернии.

  Он вспомнил страшные рассказы про вогулов и жертвоприношения, вспомнил предостережение старичка-профессора, мрачные названия на карте - и испугался. Испугался, как маленький деревенский мальчик, которым был когда-то, много лет назад, и в темном амбаре слушал ночью жуткие сказки слепого пастуха Трофимыча, услаждавшего в нетрезвом виде слух окрестных детишек байками про кикимор и леших...

  Майор тряхнул седой головой, чтобы прогнать наваждение, но ему все равно было не по себе. Он крякнул и отправился на боковую, раздавив своим плотным телом ржавые пружины своего убогого ложа.

  Через два дня в сером здании Комитета Госбезопасности состоялся еще один важный разговор, еще одна встреча, от которой зависел исход экспедиции. На этот раз встречались майор Николаев и чернявый, кудрявый человек с золотыми коронками на передних зубах.

  Золотые фиксы загадочно поблескивали в полутьме кабинета, черные масляные глаза пристально впивались в широкое лицо майора. Степан Зверев умел слушать, особенно начальников, дающих ему самые сложные и трудновыполнимые задания. Майор сидел за столом, а Степан - напротив, на жестком стуле, предназначенном для посетителей; дверь в кабинет двое заперли, притушили лампу и склонились над той же картой, которую недавно Николаев показывал заведующему туристическим клубом института.

  - Гляди, вот здесь вы пройдете, как обычно, как в самом простом походе... Вот здесь вы повернете и двинетесь к перевалу, пройдете вдоль него, спуститесь к ручью Мертвеца, остановитесь и заночуете. Место для ночевки тут не самое хорошее, но нужно убедить их остановиться именно здесь, никак иначе. Лучше, если вы дней пять-шесть здесь побудете, двигаясь то вперед, то назад, то вправо, то влево - в общем, обшарите окрестности. Поищете вогульские чумы или юрты, или в чем там они живут; пошарите в пещерах, в горах, все тщательным образом осмотрите.

  - Чего искать-то? - хрипло спросил Степан. Он говорил с заметным кавказским акцентом, никак не вязавшемся с его именем и фамилией, но весьма подходившим к его яркой восточной наружности.

  - А хрен его знает, - чистосердечно ответил Николаев. - Просто - поищите, может, чего и найдете... Вообще, есть подозрение, что именно на этом участке осуществляются ритуальные жертвоприношения, шаманские камлания и прочая религиозная дикость. Ты, Степан, человек проверенный, закаленный, с молодежью умеешь находить общий язык, поэтому на тебя и возложили такое ответственное задание. Надеюсь, справишься.

  - Справлюсь, товарищ майор! - польщено ответил Степан, который на самом деле не был ни Зверевым, ни Степаном. Его звали Рашид Магомед-оглы, и от проклятого акцента он никак не мог отделаться уже много лет, изображая то цыгана, то еврея, то русского, кого придется.

  Он был агентом высокого класса, человеком безжалостным, расчетливым, хитрым, но в то же время смелым и ответственным. К помощи Степана-Рашида всегда прибегали в сложных и запутанных случаях, когда требовалась профессиональная слежка, сбор информации, внедрение в группу с целью управления людьми.

  Он обладал поистине уникальным талантом располагать к себе совершенно разных персон, втираться в доверие и получать самые тайные сведения. Звериное чутье и тонкая интуиция множество раз позволяли ему добиться успеха в самых безнадежных ситуациях.

  Возможно, Степан обладал даром гипноза, потому что люди сами не могли объяснить внезапно возникавшей симпатии к новому чернявому знакомому, на вид довольно подозрительному. Но Степан так мягко улыбался, так откровенно рассказывал о себе (каждый раз - новую легенду), так эмоционально жестикулировал и так внимательно слушал, что буквально через несколько минут уже полностью подчинял человека власти своего странного обаяния. Именно эти удивительные психологические особенности и спасли Степану, тогда еще - Рашидке, его молодую жизнь.

  Рашид Магомед-оглы родился в семье богатого азербайджанца в тысяча девятьсот двадцать первом году. Отец его был настоящим баем; семья жила в просторном каменном доме, окруженным садом, где росли в изобилии мушмула и инжир, персики и груши...

  Жаль только, что животастый папаша так и не понял, чью сторону ему следует принять в кровавой распре, начавшейся в России, а теперь - перекинувшейся на Кавказ и в Закавказье. Беднота в рваной одежде начала грабить и убивать богатых, которым еще вчера униженно кланялись... Магомед снабжал оружием и деньгами так называемых белобандитов, в надежде, что справедливость Аллаха позволит ему сохранить имущество, дом, детей и жен, среди которых самой молодой была мать Рашидки - Фатима. Она была бледной, тоненькой, неказистой по канонам пышной восточной красоты. Ее продал за долг собственный отец, не желавший провести в зиндане - земляной тюрьме остаток своих дней.

  Магомед взял Фатиму, справедливо рассудив, что лучше молодая жена, чем глупый старик в земляной дыре... И незаметно привязался к умной и веселой девушке, вскоре занявшей в доме определенное положение. Фатима почувствовала опасность утром того дня, когда в их красивый дом ворвалась толпа оборванцев с саблями и ножами; галдящие, кричащие, остервенелые от пролитой крови и награбленного добра, красноармейцы-азербайджанцы порубили в куски и толстого добродушного Магомеда, и всех его домочадцев, включая детей.

  А Рашидку Фатима вынесла на заре из спящего еще дома, прихватив золотые украшения старшей жены и узелок с сушеными фруктами и лепешками. Фатима оделась в самые некрасивые и старые вещи, на лицо опустила плотную чадру из конского волоса, а украшения спрятала на груди. Ей удалось добраться до Баку, где уже бурлили революционные перемены и устанавливалась новая власть. Ее приютил старый, как мир, мулла. У доброго старика молодая женщина прожила почти три года, а Рашидка учился читать священные тексты и петь молитвы, совершая намаз. Быстроглазый сметливый мальчуган быстро схватывал науку, отлично читал, знал наизусть множество молитв и замечательно скрывал свой ум, когда в глинобитный домик муллы заглядывали страшные красноармейцы. Рашидка бормотал что-то неразборчивое, распустив губы, нелепо скакал и ухмылялся, изображая безобидного дурачка.

  Ему было четыре года, когда он твердо уяснил простую истину: не надо показывать свое настоящее лицо, нельзя говорить правду и доказывать свой ум. Это опасно. А чумазый круглоголовый мальчишка с дебильной улыбкой и забавными прыжками вызывал симпатию и дружелюбные чувства даже у разбойников и убийц в заскорузлых шинелях и вонючих обмотках. Ему протягивали куски лепешек и вяленый инжир, хохоча над смешными выходками маленького дурачка, а Фатима, прикрывшись чадрой, лопотала, что не понимает русского языка и вообще ничего не понимает. Молодое бледное личико было надежно скрыто грубым переплетением нитей, стройная фигура - длинным черным одеянием, так что женщина была в относительной безопасности. Вот только забрали и увезли куда-то бедного старого муллу в его белоснежной чалме, с четками в смуглых узловатых пальцах:

  - Иншалла, - только и сказал мулла на прощание плачущей тихонько Фатиме, да погладил по стриженой круглой голове умненького Рашидку. Мальчик скрыл свое горе, но в душе твердо решил быть хитрым и осторожным. Ему достался чрезвычайно сильный инстинкт самосохранения, воля к жизни, которая руководила отныне всеми его поступками. Он казался веселым, добрым, кротким и совершенно безобидным, выделывая комичные антраша перед опасными солдатами, получая за это белый сахар и вкусные чуреки, которые припрятывал и относил матери.

  Новая власть укреплялась; Рашид пошел в школу, где проявил отличные способности, став примером для других учеников. Но он был так мил, что на него невозможно было сердиться или завидовать ему...

  Едва закончив школу, Рашид Магомед-оглы, истинный комсомолец, активист, Ворошиловский стрелок, отправился в Бакинское отделение НКВД, где сказал о своем желании стать разведчиком. Над ним сначала посмеялись, но смышленый быстроглазый паренек произвел самое приятное впечатление на начальников своей правильной речью и умением себя вести.

  На самом деле Рашидка пристально смотрел в глаза товарища Чагина, про себя внушая ему нужную мысль. Уставший от подписания расстрельных списков и выявления врагов народа, расплодившихся в невиданном количестве, товарищ Чагин ощутил странное головокружение и истому... Вечер томительного летнего дня был очень душным, враги народа плодились, как тараканы, то и дело вспыхивали заговоры, а вредители точили самые основы Советского государства. В подвале расстреливали круглые сутки; особо важных врагов отправляли в Москву, на Лубянку; требовалось готовить кипы документов, а допросы длились помногу часов, причем задержанные принимались вновь отрицать свою вину, и приходилось все начинать заново. А тут этот симпатичный парнишка в полосатой толстовке, с комсомольским значком на груди, черный кудрявый чубчик подрагивает над высоким лбом...

  Приятно; просто глаз отдыхает и душа поет, - так подумал утомленный товарищ Чагин.

  - Я могу принести много пользы! - горячо убеждал товарища начальника мальчик. - Я знаю турецкий язык, азербайджанский, русский, немного английский и немецкий. Я буду дисциплинированным и могу выполнить самое трудное задание, которое решит дать мне партия! Мой отец погиб в стычке с белобандитами, дедушку расстреляли проклятые баи; мы с матерью совсем одни. Дайте мне задание, я покажу, что я могу!

  Расслабленный и потный товарищ Чагин дал юноше направление в школу для агентов НКВД, предварительно проверив его документы, по которым все выходило именно так, как мальчик рассказывал. Побеседовали с его неграмотной и почти не владеющим русским языком матерью, дочерью бедного декханина; ради такого случая Фатиме пришлось снять чадру и горестно смотреть на полное белое лицо начальника полными слез и тоски глазами закрепощенной женщины Востока. Придя домой, в крошечный домик давно арестованного муллы, Фатима распрямила согбенную по-старушечьи спину и важно сказала:

  - Ты, сынок, будешь у них большим начальником. Ты будешь ездить на красивой машине и жить в просторном доме, как у твоего отца. У тебя будет много жен и красивых детей, а я займу лучшее место в лучшей комнате, среди пушистых ковров и шелковых подушек!

  Сын и мать лукаво переглянулись. Фатима отлично говорила на трех языках, включая русский, только вот акцент мешал. Но дома Фатима и Рашид всегда разговаривали на русском - это был язык власти, язык силы и богатства.

  Мать была умна и хитра; она все еще была красива. К мужчинам ее не тянуло. Для нее супружество было тяжким долгом, а не радостью и удовольствием. Фатиме хотелось жить в красивом доме, есть отличную пищу и командовать другими, например, женами сына. В душе она была властолюбива. Фатима поцеловала сына в голову и произнесла слова молитвы за его благополучие, а Рашид стал собирать чемодан — крошечный фанерный чемоданчик, куда вошла смена белья, томик цитат Сталина, несколько тетрадок и карандашей. Он облачился в свой единственный костюм и отправился в другую республику, где ковались кадры для работы в разведке.

  Два года Рашид учился в тайной разведывательной школе, где в группе было еще двадцать человек. Девушек было всего пять, и они были красивы, умны и строги. Юные, прелестные, они были молчаливы и суровы, так же, как и остальные ученики. Запрещалось общаться между собой во время занятий и после них; запрещалось курить, посещать кинотеатры, дружить с ребятами вне стен школы.

  А вот собирать информацию, причем - о своих же - это поощрялось. Это было можно и нужно. Ленинградца Борьку Невзорова выгнали с позором и увезли в неизвестном направлении, когда Рашид рассказал политруку о Борькиных шутках по поводу спортивных занятий и о влечении к девушкам.

НЛО -

ближний разум

Смерть на перевале: Отрывок пятый