Смерть на перевале

  ...Игорь провел в КГБ так много времени, что на улице уже смеркалось. Студент почувствовал себя совершенно другим человеком; еще несколько часов назад он был веселым парнем, обычным студентом технического ВУЗа, ничем не примечательным Игорем с немного смешной фамилией Воробьев. Сейчас он облеченный секретным заданием руководитель загадочной экспедиции.

  Он не стал опускать уши кроличьей шапки; это его молодило, придавало лицу какую-то детскость. Он выпрямился и сурово зашагал к трамваю. Снег под ногами противно скрипел; еще больше похолодало, метель усилилась. С заводов и фабрик ехали серые от усталости люди; одинаковые лица, убогие черные и коричневые пальто, набитые дешевыми продуктами дерматиновые сумки... Игорь с трудом втиснулся в трамвай и поехал домой. Свободного времени у него было много; лекции закончились месяц назад, студенты усиленно готовились к государственным экзаменам. Работа в лаборатории была нечастой, так что Игорь мог отдохнуть и поразмыслить, вполне насладиться переживаниями и эмоциями сегодняшнего дня.

  ... На конечной остановке Игорь вышел из почти опустевшего трамвая и зашагал к деревянному бараку, в котором он жил вместе с матерью. На двоих они занимали комнатушку в конце коридора, рядом с местами общественного пользования. Комната с трудом вмещала кровать с никелированной спинкой, маленький письменный стол, круглый обеденный, шкаф для книг и одежды и раскладушку Игоря. На двери, прикрытые простыней, висели немудреные вещи: жаккардовый жакет матери и парадный костюм Игоря, перешитый из отцовского.

  Отец пропал без вести во время боев под Ржевом; от него осталось две фотографии и хороший костюм, который теперь носил в торжественных случаях Игорь. В комнате было уютно и чисто; мать был буквально помешана на чистоте. После исчезновения мужа она так и осталась одинокой, как и сотни тысяч других женщин того поколения. Мужчин после войны было мало, уцелевшие стремились к своим женам и детям, так что толстая, рыхлая Тамара Ивановна оказалась никому не нужна.

  Со своей учительской прической, в круглых очках, с отечным бледным лицом, она давно потеряла надежду встретить хоть какого-то мужчину; с маниакальной страстью принялась она переносить свою нерастраченную любовь на хорошенького белокурого сынишку. Она страстно любила Игоря, но в этой святой материнской любви было что-то маниакальное, нездоровое, как и в ее тяге к чистоте.

  Приходя из школы, где она преподавала русский язык и литературу, Тамара бросалась тереть и без того чистый пол, перемывать пару кастрюлек, чистить примус... Она истово мыла, терла, скребла, словно в этой непрестанной борьбе с грязью находила странное утешение и успокоение. Ей постоянно казалось, что в комнате чем-то пахнет; конечно, пахло: переваренным соседским борщом, миазмами общественного туалета, отвратительной жареной рыбой, которую готовили на ужин соседи-алкоголики...

  Но запах, который ее преследовал, имел другую, инфернальную природу; это был удушливый и сырой запах ГРЯЗИ, мерзкий запах греха и позора; тщетно пыталась она избавиться от этой вони, источник которой, конечно, находился в ее измученном подсознании. Пока Игорь сидел над учебниками, мать трясла седой головой с неизменным пучком волос, украшенным гребенкой, и задавала сыну все тот же вопрос:

  - Тебе не кажется. Игорек, что у нас чем-то пахнет?

  - Нет, мама, - вежливо отвечал Игорь, покоряясь ежевечерней процедуре вопросов-ответов, - вроде все как обычно.

  - Ты просто не чувствуешь, - настаивала рыхлая мать, принюхиваясь, словно крыса. - Ужасный запах, прямо тлетворный. Удивительно, что ты не чувствуешь...

  Мать медленно, но верно сходила с ума. Игорь не понимал этого, но иногда его пугал застывший неживой взгляд ее прозрачных светлых глаз. Мать проверяла тетрадки при свете настольной лампы; Игорь писал и читал. Иногда они слушали радио.

  Игорь старался поменьше бывать дома, ему было тяжело разговаривать с мамой, которая все выспрашивала его о девушках и постоянно говорила о девичьей чести и о ГРЯЗИ, которой, по ее мнению, было заражено и пронизано все вокруг. Ей всюду мерещились бациллы и микробы, но Игорь объяснял это повышенной чистоплотностью мамаши, ее любовью к порядку. Этот вечер тоже проходил как обычно; мать склонилась над сочинениями старшеклассников, сын взялся за учебник сопромата, но ему не читалось.

  Он мечтал о своей экспедиции; он воображал, как с триумфом вернется домой, придет к майору Николаеву и расскажет ему о своих открытиях. Потом в мечтах появились правительственные награды, выступления на радио и телевидении. Жаль, что у Игоря нет телевизора; они еще мало у кого есть. Но достаточно фотографии в газете, в «Уральском рабочем», - фотография и заметка, нет, лучше статья, об отважном Игоре Воробьеве и его группе...

  Пока, правда, экспедиция секретная, но, если тайна будет раскрыта, придет и слава! Вот Игорь уже замдекана, вот уже декан, потом - ректор института, ученый с мировым именем, участник всех возможных конгрессов и симпозиумов, лауреат Ленинской премии... Люда Лебедева улыбается ему нежной и робкой улыбкой:

  - Скажите, Игорь Михаилович, вы не заняты сегодня вечером? Я хотела пригласить вас в консерваторию...

  - Сегодня у меня научное заседание, - ответит Игорь чуть устало, но приветливо. - А вот завтра я буду свободен; очень люблю классическую музыку!

  За окном совсем стемнело; завывала метель. Игорь вдруг ощутил прилив странной тревоги, острого страха, настойчивое желание отказаться от экспедиции, плюнуть на пост замдекана, уехать куда-нибудь далеко, в теплые края, где плещется лазурное море и растут пальмы... Он почувствовал, как сжалось сердце в приступе холодного ужаса.

  - Может быть, под полом разлагается мышь... - донесся до него монотонный голос матери. - Трупик животного разлагается, выделяя миллиарды микробов, отсюда этот жуткий запах, который пропитал все вокруг...

  Игорь мотнул головой, стряхивая наваждение. Откуда эти странные трусливые мысли о бегстве? Наверное, он переволновался сегодня. Еще бы - огромная ответственность легла на его плечи; и он способен с честью выдержать эту ответственность!

  Мать принялась собирать нехитрый ужин; вареная картошка, банка кильки в томате, серый ноздреватый хлеб... Они жили бедно, но Игорь никогда не задумывался об этом: так жили почти все, кроме золотозубых торгашей, которых основное население СССР дружно презирало. Он с аппетитом ел картошку, а мать, принюхиваясь, жевала хлеб, жалуясь, что отвратительный запах чувствуется теперь и в школе; она боится, что ее вещи насквозь пропитались этими миазмами...

  Иногда слюдянистые глаза Тамары останавливались на сыне, и в них загоралось что-то странное и страстное. Она гладила влажной рукой колено сына и улыбалась вялой улыбкой... Игорь старался отстраниться; ему неприятны были ласки матери, но расстояние было так невелико, пространство так ограничено, что приходилось поневоле терпеть. По радио передавали какой-то спектакль на производственную тему, но из-за треска в динамике было почти невозможно разобрать слова. Сквозь треск и помехи, сквозь монотонное бормотание матери, студент вдруг услышал:

  - Не ходи на перевал! Там смерть!

  Игорь замер, держа надкусанную картофелину в руке. Озноб пробежал вдоль позвоночника. Он прислушался: снова треск и звуки далекой бравурной музыки, чье-то неразборчивое пение и далекие, угасающие в эфире, голоса. Он чуть успокоился и уверил себя, что ослышался, когда из коричневого диска радио снова выплыли угрожающие и предостерегающие слова:

  - Игорек, не ходи на перевал! Там смерть!

  Сомнения не было; так долгие-долгие годы назад звучал голос молодого отца. Отец качает его на колене: «Ехали-ехали, за спелыми орехами, в ямку - бух!»... Он хорошо помнил отцовский голос, с легкой табачной хрипотцой, такой родной и знакомый. Помнил так же хорошо, как черные усы, полосатое колено, обтянутое модными «триковыми» брюками, милый запах папирос и одеколона, которым так приятно пахнет от свежевыбритой щеки папы... И голос, который поет, утешает, веселит маленького сынишку. И сейчас именно этот голос, каким-то чудом попавший в коричневый репродуктор, произносит эти непонятные и страшные слова. Игорь растерянно взглянул на мать; та по-прежнему была занята принюхиванием к несуществующему запаху.

  - Мама, ты ничего не слышала? - в страхе спросил юноша, - тут что-то по радио странное передают...

  - Что? - вынырнула на миг из бреда мать и уставилась непонимающе на сына. - Что передают?

  - Ничего, - устало ответил Игорь. «Я переутомился, переволновался... Столько событий за один день! Надо пораньше лечь спать, вот чепуха и не будет лезть в голову. Это какая-то радиопостановка», - сказал он себе. Игорь встал и выключил вечно бормочущее радио; оно служило еще и будильником - ровно в шесть часов утра раздавались звуки гимна Советского Союза. Под них весь барак поднимался, невыспавшиеся работяги шуршали, как большие черные тараканы, с матерком хлопая утлыми дверями комнат, занимая очередь в туалет и в умывальник.

  «Совсем становлюсь неврастеником!», - укорил себя студент. Помог матери убрать со стола, аккуратно сложил в стопку тетради и учебники, повесил брюки на спинку стула. Потом он прилег на свою скрипучую раскладушку и незаметно погрузился в глубокий сон, а его мать все проверяла кипу тетрадей, поглядывая на спящего сына и размышляя, не следует ли вскрыть полы, чтобы найти, наконец, смердящий мышиный трупик.

  Из выключенного динамика раздавались тихие-тихие шепоты с угрожающей и таинственной интонацией, но Игорь уже крепко спал, утомленный обилием впечатлений прошедшего дня. Напрасно некто невидимый пытался предостеречь или напугать студента Воробьева; иногда только молодой человек беспокойно ворочался во сне и постанывал сквозь стиснутые зубы, а мать поправляла ему одеяло, ласково глядя в лицо сына полубезумными глазами. Над городом нависла черная зимняя ночь.

  Люда Лебедева тихо прокралась в свою комнату, стараясь не шуметь и не топать. Родители давно спали; а может быть, только притворялись спящими, ожидая ее возвращения. Девушка почти никогда не задерживалась допоздна, но сегодня был особенный день - Люда поняла, что влюбилась.

  Влюбилась по-настоящему, всем сердцем, в совершенно недостойного ее человека; в человека, который носит взбитый кок, ярко-желтую куртку и узкие брюки-дудочки, смеется над классической музыкой и рассказывает сомнительные анекдоты, недостойные комсомольца. Зато он обладает потрясающим чувством юмора, он смелый и быстрый, как ветер, он плюет на мнение большинства и всегда говорит то, что думает. Он немного похож на Есенина.

  Люда сегодня поцеловалась первый раз в жизни! Ее губы все еще помнят нежное прикосновение его губ; ее все еще трясет от его нежных объятий. Она не позволила ему зайти слишком далеко. Когда он попытался дотронуться до ее высокой груди, она отпрянула и оттолкнула его, хотя по ее телу уже бежала чувственная дрожь желания. Они стояли в коридоре общежития, у самого окна, от которого немилосердно несло диким холодом, но юноша и девушка не замечали этого.

  Закуток общежития давно носил не очень приличное название «обжималовки»; там то и дело заставали парочки в самых двусмысленных позах. Потом бывали скандалы и даже карикатуры в стенной газете, но изменить то, что было предначертано природой, не могла даже комсомольская организация. Молодежь так и манил к себе грязный тупичок на первом этаже общежития - серенького трехэтажного дома в центре города.

  Люда негодовала вместе со всеми, когда слухи о похождениях развратных студентов и забывших о чести студенток доходили до нее; но сегодня она дала себя увлечь, да что там, сама увлекла Юрия в роковой тупичок.

  Люда пришла в общагу к Свете Мальцевой; они вместе готовились к экзамену, болтали, пили чай... Потом заглянули мальчики, принесли гитару и бутылку дешевого молдавского вина, от которого Люда мгновенно опьянела. Она никогда не пила спиртного, раз только, на прошлый Новый год, папа позволил ей пригубить шампанское под мрачную нотацию о трагических судьбах алкоголиков. Мама вздыхала, порывалась остановить разошедшегося отца, но побоялась тяжелого скандала, которыми часто заканчивались семейные праздники.

  Отец был в семье царем и богом; его мнение было единственно правильным, а его слово - законом. Мрачный, высокий, костистый отец полностью подавил мать, управляя всей жизнью семьи. Отец работал на заводе обычным токарем, был угрюм, молчалив, пользовался репутацией исключительно честного человека. Он рано вступил в партию и истово верил в правоту марксистско-ленинского мировоззрения.

  Однажды он ударил тяжелой свинцовой болванкой молодого ухаря из своей бригады, который неудачно пошутил по поводу предстоящей демонстрации. Ухарь упал, обливаясь кровью, начался шум и суета вокруг его поверженного тела, а отец отошел обратно к станку и снова принялся перевыполнять норму. На товарищеском суде Николай Егорыч, отец Люды, коротко сказал:

  - За Советскую власть я любого убью.

  Парторг и начальник цеха только вздохнули и потупились, втайне завидуя твердой вере токаря Лебедева. Решено было вынести ему выговор по общественной линии. Испуганный ухарь уволился с завода, стараясь никогда больше не попадаться на глаза Лебедеву. Фанатичный коммунист, фронтовик, четырежды раненый на войне, Лебедев был тяжелым человеком и для близких людей.

  Люду он любил; но от этой любви хотелось убежать, скрыться, спрятаться: отец постоянно контролировал дочь и часто вел с ней «серьезные разговоры», которые заканчивались слезами девушки. Он никогда не поднимал на дочь руку, но его тяжелые и суровые слова были иногда страшнее побоев. Мать смирилась с характером мужа, старалась не перечить ему, но иногда и она плакала по ночам, когда муж храпел, отвернувшись к стене.

  Но столике у кровати лежала газета «Правда», вся испещренная пометками синим карандашом: Николай Егорыч разбирал все статьи и заметки, строго подчеркивая некоторые неправильные высказывания или сомнительные утверждения. Жить с ним было тяжело: он никогда не просил путевок в месткоме, не приносил домой продовольственных заказов, не пользовался льготами и отказывался от лечения в санаториях. «Другим нужнее», - угрюмо бурчал он, хлебая суп из алюминиевой чашки.

  Единственное и самое главное, чем премировала его власть за труд с перевыполнением плана на сто процентов - отдельная двухкомнатная квартира в новом доме. До этого семья жила в подвальной комнатушке, где зимой промерзали углы, а летом царила невыносимая сырость. Лебедева чуть не силой заставили переехать; теперь их семье все завидовали - отдельная квартира была царской роскошью для многих семей. Что за беда, что в пятиметровой кухне едва хватило места для столика и табуретки, а в комнатках потолок буквально лежит на голове - сбылась мечта, они стали обладателями отдельного благоустроенного жилья в рабочем районе.

  У Люды появилась отдельная комната! Там стояла узкая железная кроватка, покрытая синим одеялом; письменный стол, книжный шкаф и еще этажерка с книгами. В основном это были учебники и отцовские любимые тома собрания сочинений Сталина, на полях которых синим карандашом были проставлены восклицательные знаки и короткие фразы типа: «Верно!», «Гениальная мысль товарища И.В.Сталина!».

  Люда бы поразилась, если бы ей кто-то сказал, что ее папаша похож на средневекового инквизитора, сухого холодного схоластика, с единственной фанатичной страстью в иссохшем сердце - страстью к вере. Люда неуютно чувствовала себя дома, но подчинялась строгим правилам — приходить домой не позже девяти часов вечера, не употреблять косметику, носить длинные приличные юбки.

  Единственное, что позволял и даже одобрял ее папаша - это спорт. Вернее, физкультура, которая была одобрена самим Лениным, значение которой было отмечено самим Сталиным; Люде разрешалось заниматься в спортивной секции, ходить в лыжные походы. Как многие фанатики, отец был странно ограничен - ему в голову не приходила мысль, что в походах с ночевками в палатке, где вповалку спят юноши и девушки, в жилах которых течет горячая молодая кровь пополам с гормонами, может случиться непоправимое...

  Отец одобрительно разглядывал фотографии, которые проявляли после походов в спортклубе института - Люда на лыжах, в шерстяном спортивном костюме, в задорной вязаной шапочке. В его лице появлялось что-то нежное, теплое, родное. Он с интересом слушал рассказы Люды о путешествиях, о смелости некоторых ребят, о сложных маршрутах, в которых каждый показывал свой настоящий характер. Все это воскрешало в его душе фронтовые воспоминания молодости, радость победы, дружбу с верными боевыми товарищами.

  Он был храбрым солдатом, но мрачным и ограниченным человеком в обычной мирной жизни. Такие люди способны на великий подвиг, но не способны создать вокруг себя мало-мальски терпимую атмосферу тепла и взаимной привязанности. Мать на фоне отца как-то поблекла, захирела, стала молчаливой и задумчивой. Токарь давно не имел с женой супружеских отношений. Виной тому были ранения и полное пренебрежение своим здоровьем. Врачей отец терпеть не мог, считая их всех евреями и убийцами.

  Он был твердо убежден, что именно врачи извели товарища Сталина, а Никита скрыл этот факт, чтобы упрочить свое положение. Впрочем, любое решение партии отец считал верным и против Хрущева никогда не высказывался.

  Люда прошла в свою комнату. Свет зажигать не стала, а сразу прилегла на кровать, вся в жаркой истоме. Ей казалось, что лицо горит огнем, предательски выдавая тайну любви и первых объятий. Все произошло неожиданно для нее. Опьяневшая, веселая, смелая Люда хохотала, шутила, Юрий рассказывал о новых джазовых группах, придвигаясь все ближе и ближе к девушке... Света Мальцева, неказистая толстушка, шепнула Люде на ушко:

  - Люд, а Юрка от тебя без ума! Он с тебя просто глаз не сводит!

  Юра и впрямь не сводил глаз с девушки. Это для нее он рассказывал интересные истории, острил, играл на гитаре... В конце концов Люда собралась домой, а Юра вызвался ее проводить. Проводы затянулись надолго: молодые люди никак не могли расстаться. Они стояли на крыльце общежития, на пронизывающем ветру, потом возвращались в обшарпанный коридор, Юра взял Люду за руку...

  Все было как обычно, как тысячи лет назад, когда те же юноши и те же девушки чувствовали первую жажду близости, объятий, необыкновенной нежности друг к другу. Юра тихонько поцеловал Люду. Это было так неожиданно, так желанно, что девушка чуть не потеряла сознание. И Юра был бледен, взволнован, хотя его руки довольно проворно подбирались к застежке бюстгальтера. Этого Люда не могла допустить; она резко вырвалась, но Юрий зашептал что-то успокаивающее, нежное, и девушка снова прильнула к его широкой груди.

  Они договорились вместе отправиться в поход, который должен был состояться через неделю. Люда - бывалая лыжница, разрядница, а Юра решил попроситься у руководителя похода, Игоря Воробьева, чтобы его включили в состав отряда.

  Юрий понятия не имел о планах и мечтах, которые лелеял честолюбивый Воробьев относительно Люды. Девушка тоже не догадывалась о намерениях руководителя похода. Она относилась к Воробьеву с уважением и некоторой долей трепета перед его заслугами и вечной отстраненностью от обычного студенческого быта. Игорь нравился ей как человек, но никаких чувств Люда к нему не испытывала. Узнай она о надеждах Игоря, она была бы поражена. И молодые люди без тени сомнения принялись обсуждать предстоящий поход, на который возлагали тайные надежды...

  Потом Люда ехала на последнем троллейбусе домой, глядя на свое отражение в непроницаемо-черном окне. Большие глаза, светлые волосы, выбивавшиеся из-под вязаной шапочки, аккуратный носик - она красива! Без сомнения, она красива! С ощущением собственной красоты и привлекательности Люда прокралась в свою комнату, молясь в душе, чтобы папа не проснулся. В лучах лунного света на пороге появилась приземистая фигура матери:

  - Люда, где ты была? — зашептала мать, почти запричитала, - хорошо, что отец с вечера прилег отдохнуть и уснул. Почему ты так поздно пришла? Я чуть с ума не сошла!

  - Все в порядке, мама, - тоже шепотом ответила девушка. - Почему-то троллейбуса долго не было, вот я и задержалась. Я к Свете Мальцевой ездила, готовиться к экзамену.

  - Я боялась, что с тобой что-то случилось, - продолжала мать, присаживаясь на стул у кровати. - Люда, надо быть осторожной! Ты сейчас в таком возрасте, что за поведением особенно нужно следить.

  Полились обычные нотации и уговоры. Люда вполуха слушала мать, а все тело ее сводила сладкая судорога; слишком горячи были прикосновения и поцелуи Юры! Люда представляла себе подробно каждую секунду их близости, каждый звук его голоса, каждый вдох, каждое движение... Когда Юра особенно крепко ее обнял, она ощутила странное напряжение внизу его живота. Сейчас Люда думала об этом, догадывалась, сомневалась, вся горела, а мать говорила уже что-то новое:

  - И словно я ищу тебя, ищу, а вокруг только снег, такой белый-белый, настоящая снежная пустыня... Я кричу, зову тебя, а никто не отзывается. Вдруг словно голос какой мне отвечает, хриплый, страшный: « А ты в ручье посмотри!». Я думаю; какой ручей? Вокруг один только снег. Горы, холмы, равнина - все покрыто снегом. И слышу такое журчание воды подо льдом; а из подо льда ты на меня смотришь; как сквозь стекло. И твое лицо прямо у меня под ногами. Я хочу разбить лед, стучу по нему руками, бью ногами, и ничего не могу сделать. А лед становится мутнее, белее, лица почти не видать. И один снег только остается...

  - Ох, мама, какие ты глупости рассказываешь... - недовольно протянула Люда, натягивая одеяло. - Ты как старая бабушка, веришь каким-то странным снам. Просто ты переволновалась из-за меня, вот тебе всякая гадость и снилась. Давай, мама, я тебя поцелую, и будем спать. Я устала.

  Люде не терпелось отделаться от матери и еще раз прокрутить в голове заключительную сцену прощания с Юрой. Как он склонился к ее лицу, посмотрел пристально своими красивыми голубыми глазами, сжал ее тонкие пальцы своей теплой ладонью... А мать все не унималась, бормотала что-то тревожное, страшное, мешала девушке предаваться мечтам и грезам.

  Наконец, мать вздохнула, поправила одеяло и пошла к себе, в большую крошечную комнату, где храпел и постанывал во сне отец. Его беспокоили старые раны; менялась погода, начиналась оттепель.

  Люда никак не могла уснуть. Ее почему-то встревожил рассказ мамы о страшном сне; она хотела думать о Юре, а перед внутренним взором вставала снежная пустыня, лед ручья, под которым она задыхается, гибнет, исчезает... Незаметно девушка задремала; страшные видения исчезли, сон ее стал глубок и безмятежен.

НЛО -

ближний разум