Смерть на перевале - часть 11 | Death on mouting pass

  Феликсу велели прикладывать к затылку пузырь со льдом и дали таблетку пирамидона - вот и все лечение. А врач приятно зашуршал пергаментным пакетом, в котором лежала отличная курица, украденная воспитателем с интернатской кухни - кормили юных спортсменов неплохо. В странном, похожем на сон, состоянии Феликс дошел до своего бывшего дома и поднялся на свой бывший этаж. Кругом стояла полная тишина, жильцы крепко спали перед очередным трудовым днем, тихонько помигивала крошечная лампочка под потолком.

  Феликс отлично знал, что замок на квартирной двери очень хлипкий, одно название; стоит посильнее надавить на дверь плечом, и все, можно спокойно входить в прихожую. Сам он много раз открывал таким способом дверь, когда терял ключ или забывал его дома. Соседи отлично знали о ненадежности дверного замка, но скорее удавились бы, чем купили новый. Тетя Валя и дядя Коля справедливо полагали, что красть у них нечего, кроме того, о замках и запорах в те годы беспокоились только расхитители социалистической собственности.

  Дядя и тетя были простыми алкоголиками-пролетариями, поэтому запираться не считали нужным. Феликс отжал дверь, язычок замка всхлипнул, и шагом лунатика вошел в крошечную прихожую. Сквозь кухонное окно светил одинокий фонарь, поэтому мальчик мог достаточно хорошо ориентироваться. Он прошел в кухню и тупо посмотрел на коробок спичек, лежавший на грязном деревянном столе.

  Чувство тоски и обиды заставило его взять спички в кулак и тихонько погреметь ими. Затем Феликс все с тем же равнодушно-застывшим лицом медленно собрал все старые газеты, которых было навалом в коридоре и кухне - они с мамой собирались делать ремонт и все купленные и выписанные газеты тщательно собирали, чтобы аккуратно застелить пол в комнате и не забрызгать его известкой.

  Соседям то ли лень было выбросить газеты, то ли они тоже надеялись в отдаленном будущем отремонтировать доставшиеся им хоромы, только все «Правды» и «Уральские рабочие» лежали в разных углах, слегка пожелтевшие и высохшие, как осенние листья. Феликс лихорадочно собирал газеты в один угол, между входной дверью и кухней. Когда груда стала огромной, подросток присел на корточки и стал чиркать спичками о коробок, пытаясь поджечь сложенные бумаги.

  Из комнаты, где они жили с мамой, раздавался пьяный храп, почти хрип, и, иногда, какие-то выкрики и бормотание. Маленькое синее пламя перекинулось со спички на газеты, высохшая бумага затрещала и начала коробиться и чернеть. Огонь разгорался, а Феликс заворожено глядел на дело своих рук, испытывая странное чувство отстраненности, словно все это происходило не с ним.

  Пламя уже вовсю трещало и металось, когда оцепенение покинуло подростка и он быстро вышмыгнул за дверь, осторожно прикрыв ее за собой. Не чуя под собой ног, мальчик сбежал по лестнице и помчался в интернат. Навязчивый мотив исчез, его охватило чувство необычайной легкости, эйфории, подобной опьянению. Лицо стало еще более бледным, зрачки расширись почти во всю радужную оболочку, его покачивало, он весь дрожал, но испытывал удивительное ощущение полета.

  Феликс тихонько вошел в здание интерната, на цыпочках прокрался по коридору и лег в свою постель, укрывшись с головой тощим байковым одеялом. Он не мог вспомнить, сколько прошло времени, видел ли его кто-нибудь на улице или во дворе, он не помнил и не осознавал, сколько времени собирал и поджигал газеты, но сладкое чувство удовлетворенной мести, отплаченной обиды, помогло ему согреться и уснуть.

  Проснулся Феликс Коротич только через двое суток, и то - благодаря экстренным медицинским мерам. Руководству интерната пришлось вызывать другого эскулапа, чтобы привести бледного и чуть дышащего мальчика в чувство.

  Встал вопрос о трепанации черепа, сделали рентген, который следовало сделать сразу, и обнаружили крупную гематому, сгусток крови прямо в затылочной части мозга. Феликса со всеми предосторожностями отвезли в больницу и подготовили к операции, которая прошла чрезвычайно успешно. Мальчик уже на второй день сам вставал, хорошо кушал и выглядел оживленным.

  Правда, на полгода тренировки запретили, и на областные соревнования Феликс поехал только следующей зимой, зато он набрался сил, окреп, возмужал и стоически встретил известие о гибели своих бывших соседей.

  О том, что тетя Валя и дядя Коля сгорели во время пожара, Феликс узнал намного позже самого события и встретил весть вполне равнодушно. И в самом деле, почему он должен был переживать от того, что алкоголики, захватившие его жилплощадь, выставившие его из дому, обокравшие его, сгорели во время пьянки от собственной неосторожности?

  По крайней мере, так звучала версия гибели соседей, которую рассказали Феликсу сотрудники интерната, в свою очередь, повторявшие то ли заметку в газете, то ли чьи-то домыслы. Дети, к счастью, спаслись буквально чудом: Вовка и Петька проснулись от запаха дыма и инстинктивно, как два хитрых животных, выскочили из горящего дома, нисколько не беспокоясь о младших «спиногрызах» исходивших ревом и криком в своей кровати, одной на двоих.

  Младших детей вытащили соседи, так как пьяные родители даже не проснулись, так и сгорели, предварительно задохнувшись в густом дыму. Четверых отпрысков дяди Коли распределили в разные детские дома, соответственно возрасту. Феликс никогда больше не слышал о семье бывших соседей. Да и не желал слышать. Вся история с поджогом как бы изгладилась из его памяти, как дурной сон; он смутно вспоминал кое-какие свои поступки, мысли, но во всем происшедшем присутствовала отстраненность и холодность, воспоминания не были расцвечены эмоциями. Поэтому и угрызения совести не мучили Феликса нисколько; он почему-то считал, что его роли в пожаре не было.

  Может быть, если бы погибли дети, Феликс вышел бы из спячки и горячо переживал бы случившееся, а так - ну, были неприятные и злые тетя и дядя; ну, не стало их из-за собственного беспробудного пьянства и неосторожности...

  Парень начал давным-давно новую жизнь, в которой не было места и времени для печальных воспоминаний, связанных с прошлым.

  Однако иногда, когда менялась резко погода, наступало потепление, начинал вдруг таять снег, а небо становилось акварельно-сырым и тяжелым, Феликс чувствовал тупую тяжесть в голове и слабость во всем теле, похожую на то давнее оцепенение. И в памяти поневоле всплывали отрывочные кадры истории с поджогом, яркие, четкие, как отличного качества фотографии. Вспышка - и Феликс видит себя крадущимся по истертым ступеням подъезда; вот к лицу приближаются ломкие желтые от старости газеты; синий крошечный огонек тлеет на кончике спички, на древесине выступают капельки какой-то жидкости... Редкие круги света ночных фонарей, синие сугробы, скрипучие двери интернат»...

  Но даже эти яркие воспоминания, хоть и были мучительно навязчивы, не содержали в себе страданий или угрызений совести. Они тяготили Феликса только своей неотвязностью и внезапностью, как яркие вспышки света или узоры калейдоскопа. И сейчас парень сел на подавшуюся под ним панцирную кровать и прислонил тяжелую голову к прохладной стене, окрашенной мрачной зеленой краской.

  Он попытался расслабиться и избежать повторяющихся картинок, мучительно-ярких и сменяющих одна другую, но тут в комнату кто-то постучал. Не успел Феликс ответить, как дверь, покрашенная во много слоев бледно-зеленой краской, отворилась, и на пороге возникла сгорбленная фигура вахтерши тети Маруси.

  - Чего-то не вижу, кто здесь? - проскрипела старуха, облаченная в помятый синий халат. - Феликс, ты, что ль?

  - Я, баба Маруся, - отозвался Феликс, вставая с кровати. Голову ломило и жгло, но сидеть в присутствии женщины казалось неприличным.

  - Тебе нонче звонили, - сообщила вахтерша, по-прежнему подслеповато щурясь. - Два раза звонили, утром и вечером, недавно совсем. Велели передать... - старуха вытащила из кармана очки в черной оправе, перемотанной изолентой, и водрузила их на нос, читая по бумажке: - сродственники твои, тетя Валя и дядя Коля.

  Феликс ощутил словно удар тока. Он молча глядел на бабу Марусю, не чувствуя, что его рот слегка приоткрылся от ужаса и неожиданности. А вахтерша продолжала разбирать собственные каракули:

  - Сказывают, им очень плохо, дышать тяжело и жгет все тело огнем. Такая, значит, болезнь у них, - от себя пояснила старуха, снова углубляясь в чтение. - Ждут тебя с нетерпением. Как, значит, пойдешь в турпоход, так и свидишься с ними. Оне там недалеко живут, - снова пояснила скорее себе, чем онемевшему Феликсу, старуха и важно посмотрела на парня, ожидая благодарности за верно переданное сообщение от больных «сродственников».

  Феликс выдавил из себя:

  - Спасибо большое, баба Маруся!

  Удовлетворенная старуха ушлепала к себе, за дряхлый столик у входа, на котором лежал толстый журнал посещений и громоздился допотопный телефонный аппарат. По телефону разрешалось в особо важных случаях звонить и сообщать информацию, которую вахтерши записывали в журнал. Они не обязаны были подниматься в комнаты студентов, но лобастый крепкий паренек, круглый сирота, пришелся по нраву тете-бабе Марусе, вот она и расстаралась, натрудив свои больные старческие ноги.

  Голос в телефонной трубке были тихим, иногда - едва слышимым, он шел словно откуда-то издалека, пробиваясь из-под земли. Трудно было даже понять, мужчина звонит или женщина; голос то шелестел неслышно, то тихонько поскрипывал, то ныл, как ветер в проводах; было в нем что-то страшное и безнадежное. «Больные, наверное», - подумала баба Маруся, пытаясь объяснить себе слабость голоса.

  И еще одна странность была в разговоре, в самом его конце: при словах о походе звонивший хихикнул, явственно, звонко и злобно, что никак не вязалось с тихим и монотонным его прежним звучанием. Хихиканье было таким пронзительным, что старуха едва не выронила тяжелую, словно каменную, трубку. Она старческими каракулями записала сообщение и постаралась не забыть донести его до Феликса; но немного задремала, когда юноша заходил в свою комнату. Потом опомнилась и, кряхтя, потащилась в его комнату, нащупывая в кармане важную бумажку.

  Феликс был ни жив, ни мертв. Он прекрасно понимал, что его разыграли, что это чья-то злая и жестокая шутка, но личность шутника установить было непросто. Может быть, это подросшие Вовка и Петька решили отомстить предполагаемому поджигателю - убийце их родителей? Решили напомнить Феликсу, что он - преступник, которого ожидает скорая кара?

  Доказательств у них нет, вот разве что сам Феликс проговорится, расскажет кому-то о своем ужасном поступке, особенно, если его довести до этого телефонными звонками, травлей, запугиваниями...

  Феликс читал в какой-то книжке, как убийце являлось привидение убитого им человека; злодей не выдержал и раскаялся во всем, что сотворил, понеся заслуженное наказание. Его, кажется, повесили. Но злодей убил несчастного юношу ради каких-то там сокровищ, а Феликс и не думал никого убивать, когда жег старые газеты. Он сам не понимал, что делает; не случайно потом его признали тяжело больным и долго лечили; это последствия травмы, которую парень получил по вине дяди Коли... Феликс мучительно и напряженно обдумывал ситуацию, пытаясь вычислить звонившего.

  Ишь ты, дядя Коля и тетя Валя - родственнички! Может, звонивший и не знает вовсе ничего, а просто краем уха слышал сплетни досужих соседей, вовсю обсуждавших пожар и гибель семейства алкоголиков. Потом, благодаря случайному стечению обстоятельств, этот любитель сплетен как-то столкнулся с Феликсом, узнал его телефон...

  Да, может, этот шутник и живет в одной общаге с Коротичем, просто Феликс этого не знает: мало ли людей, которые что-то о тебе слышали, что-то видели, с кем-то тебя обсудили! Тем более, Феликс - классный спортсмен, он всегда занимает призовые места на соревнованиях, ему улыбаются девушки и партийные руководители, а комсорг института всегда здоровается за руку...

  Завистники и успех - две вещи взаимосвязанных, так что придется проглотить обиду. Тем более, звонивший может опять попытаться выйти на связь; тетя Маруся позовет самого Феликса к телефону, а он уж постарается вычислить шутника по голосу. Такими мыслями парень почти совершенно успокоил себя.

  К сожалению, Феликс был довольно глуп и мыслил примитивно. Он ощущал только тяжесть в голове и какую-то странную разбитость. Подошел к окну, отдернул ветхую занавеску: на улице было темно, только одинокий фонарь освещал крыльцо общежития. На долю секунды Феликсу показалось, что он видит мужскую и женскую фигуры, прислонившиеся к подпоркам козырька над входом; бесформенные пальто, кусок мятой шапки из вытертого меха, клочок мохнатого шарфа, сизый нос, красная кисть руки. Вязаный берет тети Вали, в котором она ходила круглогодично, зимой для тепла подкладывая газету; подшитый раздолбанный валенок дяди Коли...

  Феликс моргнул и видение исчезло, две странные тени растворились в воздухе, растаяли в ночной тьме, крыльцо было непривычно пусто - большинство студентов разъехалось на каникулы, никто не стоял, прислонившись устало, к металлическим столбикам. Ему почудилось. Студент вздохнул и прилег на скрипнувшую под весом его могучего тела кровать, стараясь забыть о неприятном известии, принесенном вахтершей.

  Вскоре ему это удалось; он постарался нацелить свои мысли на другой объект - страшненькую Зину Портнову, с которой ему предстояло провести несколько дней в долгом и трудном походе. Феликс стал думать о девушке в тех же терминах, что и о штанге или брусьях: как совершить подход, как сделать стойку, почувствовать опору, выжать вес...

  Он заулыбался, представив себе раскрасневшееся от удовольствия лицо Зины, ее сверкающие от возбуждения глаза, признание в любви, после которого Феликс ощутит себя полным победителем и сможет начать уже настоящие, а не тренировочные ухаживания за красивыми и модными девушками.

  Пока студент мечтал, на вахте тетя Маруся дрожала от какого-то испуга или тревоги: сегодняшние звонки отчего-то поселили в ее душе мрачные предчувствия, а хихиканье в конце переговоров с родственниками Коротича до сих пор звучало в ее ушах. «Неладно что-то», - подсказывало ей вещее бабье сердце, но тетя Маруся прилагала героические усилия, чтобы подавить страстное желание еще раз подняться к Феликсу и предложить ему отказаться от похода и встречи с больными дядей и тетей. «Может, у них что-то заразное», - беспокоилась вахтерша, успевшая привязаться к добродушному и вежливому спортсмену Феликсу Коротичу.

  Женя Меерзон дежурил по больнице. Женя очень любил эти ночные дежурства. Хотя он числился простым санитаром, но и пациенты, и медицинский персонал относились к нему, как к настоящему доктору. Интеллигентный, в больших очках, немножко лопоухий, Женя снискал всеобщее расположение своей добротой и безотказностью.

  Он для всех находил минутку-другую, мог утешить, успокоить и объяснить те или иные симптомы; впрочем, даже от одного общения с милым Женей больным уже становилось легче, они быстрее выздоравливали и норовили угостить молодого доктора чем-нибудь вкусненьким, домашним, или сунуть ему подарочек: авторучку, блокнот, вышитый футляр для очков.

  Подарки Женя брал с таким искренним детским удовольствием, что душа радовалась, хотелось еще и еще угощать и одаривать милого доктора. Но и Женя всегда был терпелив и ласков даже с самыми капризными пациентами, с самыми трудными больными, раздражительными медсестрами и требовательными докторами.

  Он по характеру был добрым, а, кроме того, готовил себя к будущей великой карьере, где потребуются все лучшие профессиональные качества врача. Потому Женя выносил вонючие судна, перекладывал лежачих больных, ставил уколы и капельницы лучше самой опытной медсестры, кормил с ложечки тяжелых послеоперационных и, если было нужно, мог помыть полы в приемном покое.

  Самое трудное в работе Жени было вовсе не это; иногда, под утро, когда серый рассвет начинал высветлять краешек неба, а в воздухе принимались каркать черные вороны и галки, умирали больные, тщетно боровшиеся за жизнь. Почему-то именно в эти тяжелые предутренние часы останавливалось дыхание и переставало биться сердце; руки холодели, лицо становилось пустой маской, терявшей всякое выражение.

  Женя воочию мог убедиться, что вместо живого и одушевленного человека в постели оставалась только безжизненная материя, холодная и клейкая субстанция, покинутая духом. Меерзон начал осознавать наличие души очень рано, еще в кошмаре концентрационного лагеря, где мерзлые истощенные трупы складывали такие же скелетообразные заключенные в настоящую поленницу возле крематория.

  Мальчик смотрел на желтые ноги и руки, на волосы, потерявшие блеск и тепло, на застывшие, как студень, глаза мертвецов - они нисколько не походили на тех, кем были еще вчера. Труп и человек - разные вещи, - понял мальчик. Трупы казались ему грудой заскорузлой и поношенной одежды, выкинутой на свалку; куда же делись те, кто носил это одеяние из мяса и костей, кто своим присутствием оживлял и одухотворял эту ныне холодную мертвую плоть?

  Женя смутно помнил рассказы бабушки Двойры о потустороннем мире, Шеоле, где находятся души после расставания с телом, но этим его религиозные познания и ограничивались. В больнице, в отделении для тяжелобольных, Женя снова и снова возвращался мыслями к этой загадочной теме; она позволяла ему размышлять, философствовать, духовно расти в стране, где материализм стал фундаментом всего общества, всех мыслей и настроений среди простых людей и интеллектуальной элиты.

  Постепенно Женя, сам того не замечая, стал идеалистом: он поверил в господство духа над материей, что было вредным и крайне опасным заблуждением. Идеалисты описывались только в учебниках по философии; их почти полностью истребили во время революции. Они были страшнее стиляг и фарцовщиков, ужаснее пьяниц и хулиганов; идеалисты находились где-то недалеко от врагов народа и предателей Родины.

  Ленин заклеймил проклятых идеалистов; это с радостью проделали Маркс и Энгельс в своих гениальных работах, а безвестный советский юноша Женя Меерзон, без пяти минут врач, незаметно скатился в это гнилое болото. Рассуждения Жени во многом были наивны, отрывочны, но он опирался на опыт, которого у него было предостаточно. Мертвый человек и живой - две разные вещи; в живом человеке есть нечто, что делает его тем, кто он есть; люди чувствуют свою смерть, предвидят ее, у них бывают сновидения, в которых они прозревают будущее; смерть же косит свой страшный урожай в определенные дни и определенные часы - вот факты, с которыми пришлось столкнуться медику и практику Жене Меерзону.

  Он обратил внимание, что больше всего смертей бывает ночью в пятницу, вернее, не ночью, а в серые предрассветные часы. Даже те, кто боролся за жизнь с нечеловеческим отчаянием и мужеством, те, у кого врачи уже начали находить благотворные признаки выздоровления, улучшения, вдруг теряли силы и судорожно хватали ртом воздух, цепенея и задыхаясь. Врачи и медсестры знали, в чем дело — в этой проклятой пятнице и проклятых часах перед утром, перед новым днем. Видно, в эти часы душа человека особенно слабо связана с телом, особенно непрочно держится за свое земное обиталище.

  Огромное количество летальных исходов, конечно, портило отчетность, вызывало разные нарекания, придирки и даже проверки, поэтому именно в пятничную ночь дежурить никто не хотел и не любил. Безотказного Женю буквально умолил его сменщик, тоже студент четвертого курса мединститута, решивший поехать на выходные к родителям в областной городишко.

  «Я тебе, Женька, привезу варенья вишневого! - соблазнял колеблющегося Женю будущий доктор. - Я тебе привезу даже варенья из виктории; у меня родители высадили в огороде эту чудо-ягоду, ее на Урале еще ни у кого нет! Какой аромат!» - соблазнитель глубоко вдыхал воздух и жмурил глаза от предполагаемого наслаждения.

  Не стоит забывать, что Женя был бедным студентом, не имеющим ни одного родственника, который мог бы немного подкормить тощего сухопарого медика, всего себя отдавшего науке. Как часто в жениных практичных мечтах о квартире возникали соблазнительнейшие образы пирожков и котлеток, салатов и борщей, овощной икры, сочащейся растительным маслом, сладкого штруделя и нежнейшей рыбы-фиш!

  Мысль о полной банке варенья, полученной в единоличное пользование, была очень заманчивой; Женя, скорее всего, согласился бы и за так, но теперь он дежурил с энтузиазмом и надеждой. Кроме того, скоро ему предстояло отправляться в довольно длительный лыжный поход с ребятами, так что уговор с товарищем был, в общем, кстати.

  Женя отдежурит эту тяжелую ночь, останется еще на сутки, отдежурит свою смену, а потом со спокойной душой пойдет по снежной целине, среди кедров-великанов, со своими верными друзьями...

  Придя в ординаторскую, где санитарам находиться не полагалось, но Женю всегда пускали, студент отрезал кусок серого хлеба от принесенной с собой булки и налил кипятку из большого титана, в котором грели воду для врачей и больных.

  Это был весь его ужин; сегодня даже повезло, он смог купить в вечернем магазине последнюю булку хлеба на последние рублишки, оставшиеся до стипендии. Хотя Женя был очень экономен, деньги быстро расходились на всякие нужды; плохо жить совсем без родственников!

  Даже пуговицу, оторвавшуюся от пальто, следует купить, носки - заштопать самостоятельно, потратившись на иголки и нитки, тратиться на приобретение кастрюльки и сковородки, которые можно было бы просто взять во временное пользование у своих родных...

  Кроме того, ребята то и дело перехватывали у доброго медика рубли в долг, «до стипухи», но часто, очень часто забывали отдать то, что взяли. Конечно, это была мелочь, но весь женин бюджет складывался из мелочи; он, как говорится, жил на медные деньги в твердой уверенности, что скоро обретет успех и богатство.

  Крошечной зарплаты санитара хватало только на некоторое разнообразие обычно чрезвычайно скудного стола и кое-какую одежду, к которой Женя относился с крайней бережливостью и осторожностью. Есть же ему хотелось всегда, иногда - так же сильно, как в фашистском концлагере.

  Но там все чувства были притуплены, размыты, словно сознание хотело отгородить себя от невыносимых ужасов окружающего мира, а в нынешней жизни Женя испытывал настоящий волчий голод, раздирающий пустой желудок на части.

  Конечно, будь Меерзон похитрее, он завел бы дружбу не с сиротой Феликсом, часто державшим зубы на полке, а с каким-нибудь студентом из деревни или областного городка, откуда к счастливцу поступали бы сказочные лакомства и гостинцы в виде крупного картофеля, маслянисто-желтого на разломе, кусков обсыпанного серой солью сала, банок с огурцами и вареньем.

  Женя вспомнил про обещанное варенье и забеспокоился: а вдруг товарищ забудет про него? Он с аппетитом ел хлеб, запивая кипятком, одновременно прислушиваясь к происходящему в отделении. До его дежурства оставалось минут пятнадцать-двадцать.

  В ординаторскую вошла медсестра Леночка, создание легкомысленное и воздушное. Халат Леночка сильно заузила, ушила, чтобы блистать великолепной фигурой с тонкой, как ножка бокала, талией; она и укоротила медицинское одеяние, чтобы похвастаться стройными ногами, затянутыми в довольно уродливые коричневые чулки из хлопка. Леночка с сочувствием посмотрела на ужинающего Женю и предложила:

  - Женька, там суп остался от больных, отличные щи, давай я тебе притащу с кухни!

  - Давай! - радостно согласился соскучившийся по горячему Женя. - Спасибо, Леночка, что бы я без тебя делал! А почему суп остался?

  - Пятница, - коротко ответила медсестра, и Женя понял.

  Многие выздоравливающие вновь стали больными, легкие больные - тяжелыми, а некоторые еще живые готовились стать мертвыми. Как правило, в некоторые «черные пятницы» оставалось и второе, но этому никто не радовался, а медперсонал не очень-то жаловал нежданные пятничные угощения...

  Но молодой организм требовал калорий, энергии, так что Женя вскоре уже хлебал горячий суп, чуть забеленный сметаной, закусывая оставшимся хлебом. А Леночка в это время рассказывала:

  - Сегодня совсем плохой старик в шестой палате. Ему вчера вроде стало лучше, после операции, но доктор сказал, что начался отек легких. Скорее всего, до утра не доживет. Надо за ним посмотреть. В первой палате женщина с осложнением после гриппа, тоже что-то температура вверх поползла, хотя мы дали пенициллин. Ну, и как обычно, в десятой - там раковые больные, так что кто-то из них сегодня наверняка отмучается.

  Женя покачал головой, бессознательно копируя жест десятков поколений своих предков, портных, ювелиров, аптекарей, выражавших озабоченность и сочувствие, и в то же время - покорность судьбе.

  Ему - всю ночь не спать, слушать хрипы и стоны умирающих, ставить бесполезные уколы, выносить судна, суетиться и метаться в тщетной надежде спасти ускользающую жизнь, прикрепить душу к телу; а им, тем, на кого указала костлявая рука смерти - бороться за каждый вдох, за каждую последнюю секунду пребывания на земле.

  Женя иногда думал, что борется только тело, боящееся разрушения, разложения на молекулы и атомы, а душа, наоборот, борется за право освободиться от тягостных уз плоти.

  Но своими мыслями будущий врач ни с кем не делился. Сегодняшней ночью в отделении оставался дежурный врач, который сейчас делал вечерний обход с двумя старшими медсестрами, потом - Леночка, и сам Женя, в роли санитара и врача одновременно.

  За окнами больницы угрюмо клубилась ночная тьма; здание находилось почти в лесу, на южной окраине города, где когда-то располагалось громадное кладбище, устроенное еще теми, кто закладывал первые крепостные стены на берегу реки Исети. Кладбище росло, расширялось, все новые могилы прибавлялись к тем, что уже столетие окружали маленькую церквушку; потом город разросся так, что построили новые церкви, заложили новые погосты, а старое кладбище постепенно оказалось почти за чертой.

  Но при великом Сталине заложили новое, просторное, отделанное мрамором здание больницы, с огромным количеством отделений, отличной аппаратурой для диагностики, большими, светлыми палатами для советских людей. Вокруг насадили деревья, поставили скамейки, чтобы могли отдыхать выздоравливающие граждане и посидеть приходящие их навестить родственники и друзья.

  Больница считалась очень престижной, и лежать в ней, и работать могли не все, а только лучшие из лучших: лучшие врачи и лучшие больные, передовики производства, заслуженные члены партии...

  Но в послевоенные годы больница устарела, фасад облупился, колонны стиля «ампир» стали выглядеть немножко старомодно, а в больницу уже стали привозить обычных горожан и жителей области со сложными заболеваниями, которые не могли вылечить сельские эскулапы.

  Все забыли о бывшем обширном погосте, на месте которого располагалось розовое здание с белыми когда-то колоннами, только вот летальных исходов в палатах и операционных в этом лечебном учреждении традиционно было больше, чем в среднем по городу. По крайней мере, так утверждала статистика. Поэтому руководство больницы часто менялось, то и дело приходили и приезжали разнообразные проверки, пытавшиеся установить виновных, но ничего обнаружить не удавалось.

  В итоге составлялись обычные акты, кого-то строго наказывали, кого-то - понижали в должности или выносили выговор, а дальше все шло по-прежнему. Никто не мог объяснить, почему именно здесь такой высокий процент смертности; но когда речь зашла об организации родильного отделения, все врачи и чиновники единодушно высказались «против».

НЛО -

ближний разум

Смерть на перевале: Отрывок одиннадцатый